В последние годы всё чаще и чаще, особенно долгими зимними ночами, ко мне из далекого прошлого приходит маленькая девочка и уводит меня в моё военное детство...
Темный-темный и очень сырой подвал, с потолка непрерывно капает вода. Мама всё старается прикрыть меня, ту самую маленькую девочку из прошлого, каким-то тряпьём, но и оно скоро намокает. Очень холодно. И голодно. Кроме нас с мамой в подвале много женщин с детьми, стариков. Мы прячемся от немцев. Через три дня подают сигнал: можно выходить, немцы ушли из села, оставив в нем лишь одного “дежурного” румынского солдата.

Потом мы лесом возвращаемся из Валя-Адынки, где сидели в подвале (незадолго до войны мои, тогда еще совсем юные, родители получили направление в тамошнюю школу, вскоре отец был призван в армию, а мы с мамой остались в селе), в свой родной Рашков. Но вместо родительского дома застаем груду тлеющих головешек: дом сожгли немцы по наводке одного из соседей, подсказавшего “новым хозяевам”, что здесь живут коммуняки, а их сын, то есть мой отец, воюет против немцев.
Приближалась зима, жить нам было негде, и тогда сельчане, собравшись на клаку (по-нынешнему, на субботник), за несколько дней построили для нас из бывшего коровника маленькую хатынку. В ней и прошло моё детство.
Сколько десятилетий осталось в прошлом - целая жизнь. А тот день, серый, холодный и промозглый, жив в памяти и в душе навсегда.
Мама собралась в мисто, то есть в центр села, а за ней хвостиком увязалась и я. В мисти, всегда оживленном и многолюдном, непривычно тихо, совсем не видно детей, и так как ничего интересного вокруг для меня нет, я нетерпеливо тяну маму за руки: “Пойдем домой!”. Но тут со стороны Днестра, с нижней части села, где живем и мы, слышится непонятный для меня звук - как бы вдох-выдох. Но не одного, а многих людей. С каждой минутой этот звук становится всё громче, и в толпе, где стоим мы с мамой, женщины почему-то начинают плакать и суетливо развязывать вузлыки (узлы), в которых хлеб, мамалыга, вареные яйца - у кого что. Я с интересом наблюдаю за происходящим, тоже настроившись на что-то необычное.
- Евреев ведут! Евреев ведут! - слышится в толпе.
Я ничего не понимаю - ни кто такие евреи, ни почему их ведут, но расспрашивать плачущую маму не решаюсь.
Первыми показываются фашисты с автоматами - их я уже узнаю, потому что видела в лесу, когда мы с мамой пробирались в Рашков. Они шагают впереди колонны и по ее бокам, за ними - очень много людей, молодых и старых: женщин, мужчин, детей.
Шарк-шарк... Кажется, колонна дышит как один человек. Никто не кричит, не просит о помощи. Тишина, и только ужасное шарк-шарк.
Вот колонна приближается к тому месту, где стоим и мы. И тут кто-то из женщин первой бросает в нее еду, через мгновение туда летят и летят куски хлеба, яблоки, мамалыга. Их пытаются поймать десятки рук. Но не всем это удается. Именно это обстоятельство спасло от расправы и тех, кто бросал еду в толпу, и тех, кто пытался схватить летящие куски: конвоиров очень веселила возникшая кутерьма, потому они были так “великодушны”. Хорошо помню и тот смех, и ту мгновенно возникшую тишину, которая наступила, когда посреди колонны все увидели повозку с грудой набросанных на нее людей.
Повозка стонала, кричала, взывала о помощи и истекала кровью, оставлявшей на дороге красный след. Колонна продолжала свой крестный путь, люди падали, и гора тел на повозке всё росла и росла. Чуть позже вся округа узнает, как евреев гнали от Рыбницы до Каменки, а потом обратно, и так не один раз, а расстояние между ними - около пятидесяти километров. Страшное шарк-шарк всё ближе, вот колонна поравнялась с тем местом, где стоим мы с мамой, и вдруг из ее середины выходит высокий парень, он держит на руках худенькую старую женщину, а она прижимает к груди маленькую подушечку и что-то шепчет сыну. Озадаченные конвоиры, то ли от неожиданности, то ли из любопытства, не стреляют в парня, он же, не обращая на них внимания, несет свою дорогую ношу так, как будто вокруг никого нет. Молодой человек подходит к телеграфному столбу, что стоит как раз напротив Бузиного ларька (о Бузе и Кейле - известных и почитаемых во всей округе рашковских евреях, я уже рассказывала читателям), бережно опускает на землю маму, подкладывает под ее голову подушечку и, став на колени, целует маму в лоб. Она что-то шепчет ему на прощание, потом легонько отталкивает от себя - иди, сынок, иди... Молодой человек молча возвращается в колонну, которая медленно удаляется, вот уже почти прошагала мимо столба, под которым лежит старушка, но в это время один из конвоиров, замыкающий колонну, поравнявшись с телеграфным столбом, выпускает автоматную очередь по старушке и спокойно продолжает свой путь.
Как рассказывали очевидцы, колонну довели до Рыбницы, а потом погнали обратно - в сторону Каменки, но, дойдя до Рашкова (он в 15-и километрах от Каменки), решили, что именно там Днестр очень удобен для расправы над беззащитными людьми. Колонну загнали в реку и стали расстреливать. Для скольких сотен евреев Днестр стал тогда братской могилой, никому не известно, но еще долго вода в реке была красной от крови, и еще несколько лет спустя на ее дне находили останки погибших. Из многих сотен несчастных лишь двум молодым и крепким парням, отличным спортсменам и пловцам, удалось спастись из того ада. Говорят, оба они были выпускниками Рашковской школы, но, к сожалению, узнать их фамилии так и не удалось.
В последние годы мне всё реже удается бывать в моем родном селе, но каждый раз, проезжая по знакомой дороге, я мысленно возвращаюсь памятью в моё детство, вспоминаю тот серый промозглый день, длинную колонну обреченных, повозку с взывающими о помощи людьми и старушку, лежащую на подушечке под телеграфным столбом. Эта память - навсегда со мной, она - часть моей жизни и души, часть меня. Моя внучка, дитя нового века, тоже знает о том страшном дне, и я очень надеюсь, что, когда придет время, она расскажет о нем и своим детям, а они - своим. Чтобы помнили...
Мария Краснова